– Я умею оказывать первую помощь, у меня есть сертификат латвийского Красного Креста. Ты звони врачу, – распорядилась она, опускаясь на колени. Врач наложил тугую повязку на ребра, загипсовал сломанные пальцы, выписал примочку и мазь для синяков. Он велел раву Горовицу, ближайшие два дня, провести в постели. Наримуне за ним ухаживал. Аарон, придя в себя, попросил:
– Не надо, чтобы Регина это делала. Я не кровный родственник. Она женщина, неудобно…, – рав Горовиц не помнил человека, который его допрашивал. Аарон сморщил высокий лоб:
– Голубоглазый офицер, он мне не представлялся. Наримуне…, – Аарон подался вперед, – как вам удалось, это тюрьма…, – граф, строго, сказал:
– Лежи, пожалуйста. Удалось и удалось…, – он посмотрел на часы:
– Максим придет, попрощаться. На вокзал его не пустят…, – Регина держала саквояж рава Горовица. Наримуне вел кузена под руку. Врач попросил Аарона в поезде, в ближайшую неделю, по возможности не вставать, и выходить только в уборную.
– Почитаешь Талмуд, – сказала Регина, – ешива книги вывозит. Они в Харбине собираются заниматься…, – кузен пошевелил, распухшими губами: «Я к ним присоединюсь».
– Сядешь на корабль и отправишься в Сан-Франциско, – отрезала Регина:
– Я напишу, из Стокгольма, из Японии. Слушай, что в саквояже лежит…, – Аарон слушал о провизии и советских деньгах. Он вспоминал веселый голос Волка. Кузен появился с бутылкой шампанского: – «Французские деликатесы» закрылись, – объяснил Волк, – товар по дешевке распродавали. Тебе я водки взял…, – он подмигнул Аарону, – водку можно, я знаю…, – Аарон выпил половину маленького стаканчика, Волк подлил ему:
– Как говорится, по нынешним временам, каждый порядочный человек должен посидеть в тюрьме…, – Максим рассмеялся: «Я сидел, твоя очередь пришла».
Аарон выпил еще, чувствуя блаженную, сладкую усталость:
– Питер тоже сидел, – успел подумать он, засыпая, – а у меня это второй раз, если Берлин считать…, – Регина готовила обед, малыш возился на качелях. Максим и Наримуне вышли на террасу, с кофе. Волк принес раву Горовицу саквояж, с вещами:
– Мы одного роста, – отмахнулся Максим, – я только в плечах шире. В квартире появляться нельзя, мало ли что. Там, наверное, и не осталось ничего, после обыска…, – он оглянулся на окна спальни:
– К Уралу он в себя придет. Я о комбриге позабочусь…, – Волк вытянул длинные ноги, – устрою ему незабываемое время в Каунасе…, – Волк взял такси до аэродрома, заметив:
– В подобных местах все кишит работниками НКВД. Вы улетаете, а я остаюсь…, – поняв, что Аарон не помнит своего следователя, Волк, облегченно, выдохнул:
– И не надо. Очень надеюсь, что ни я, ни все остальные с братьями Вороновыми больше никогда не встретимся. После моего застолья с товарищем майором, конечно…, – офицер НКВД долго рассматривал рава Горовица, глядя на следы синяков, на запухшие глаза:
– Я упал, – мрачно сказал Аарон, по-польски, – на улице поскользнулся.
Что-то, пробурчав себе под нос, офицер отдал Аарону документы.
Рав Горовиц ехал в вагоне с учениками ешивы из Кейдан. Регина устроила кузена на полке, ловко развернув матрац, взбив подушку. Наримуне помог Аарону снять пальто и пиджак:
– Я ничего не помню…, – Аарон видел белый, яркий свет лампы, слышал красивый голос, с хорошим английским произношением:
– Признайтесь в контрреволюционной деятельности, мистер Горовиц. Расскажите, кто из раввинов, из учеников ешивы является вашими сообщниками…, – Наримуне накрыл его тонким, шерстяным одеялом:
– Бутылка водки в саквояже, хлеб, из пекарни, при синагоге. Регина туда ходила, приготовила тебе печенье. Чай и сахар у вас есть…, – он поправил кипу на темных волосах. На висках, в свете поездного фонаря, была заметна седина:
– Выпей стаканчик, – посоветовал Наримуне, – и спи до границы. И потом спи. В следующий раз у вас документы только в Маньчжурии проверят…, – Аарон пообещал себе:
– Доберусь домой, поговорю с Меиром. Дам показания, заверенные, как мистер Майер сделал. Хотя, что это изменит? Все знают, о преступлениях Сталина. О том, что Гитлер творит с евреями, тоже знают, и молчат. Побуду с папой и вернусь в Европу, – решил Аарон, – подпольно, как Авраам. Я здесь нужнее…, – они стояли на перроне, Регина махала ему. Аарон посмотрел на короткие, кудрявые волосы, на упрямый подбородок. Кузина улыбалась:
– Она в безопасности, – успокоил себя рав Горовиц, – и ее сестра тоже будет. И Эстер. Наримуне и Меир все сделают…, – дышать было немного больно, пальцы отчаянно ныли. Врач предложил Аарону морфий, но рав Горовиц отказался, решив потерпеть.
– Хорошо, что рука левая…, – он полусидел, прислонившись к стене, укрывшись одеялом:
– Я мезузы пишу, тфилин. Правая мне еще пригодится, – врач обещал, что пальцы срастутся быстро, оставшись лишь немного искривленными. Поезд тронулся. Они шли вровень с вагоном, держась за руки:
– Напиши…, – Регина постучала в стекло, – пришли телеграмму, из Харбина, обязательно…
Аарон, кивнув, улыбнулся.
Регина и Наримуне остановились на краю перрона. Поездные огни погасли в сумерках, часы пробили десять вечера:
– Они ночью границу минуют, – поняла Регина, – впрочем, теперь все в порядке. Аарон при паспорте, Америка нейтральная страна…, – она прижалась щекой к плечу мужа:
– Я по этому перрону бежала, милый. Я только сейчас поняла…, – Наримуне обнимал ее за плечи:
– Чему я очень рад, дорогая моя графиня Дате…, – он поднял голову: «Смотри».
В темном небе вились белые голуби. Регина увидела, как они летят вслед за поездом:
– Мы утром в Швеции окажемся. Остается только ждать. Пока ты в Париж съездишь, пока Аарон телеграмму пришлет…, – муж поднес ее крепкую, маленькую ладонь к губам: «Значит, будем ждать, любовь моя». Они постояли, глядя на юг. Птицы пропали в ночном небе, среди крупных, летних звезд.
Хозяин кафе «Ягайло» с интересом смотрел на высокого, красивого мужчину, привольно устроившегося в большом кресле. Литовец узнал летний костюм серой, тонкой шерсти, с легкой искрой, и темно-синий шелковый галстук. На прошлой неделе этот костюм носил манекен, стоявший на витрине универсального магазина пана Файнберга, за углом от кафе. Сейчас на дверях магазина висела табличка «Закрыто». Пан Файнберг, по слухам, отправился, как это называли в городе, подышать морским воздухом.
Хозяин «Ягайло» сам приготовил похожую табличку, и рассчитал официантов. На обстановку он махнул рукой: «Пусть Советы, что хотят, то и делают». Было немного жаль лучших в городе бильярдных столов, заказанных, пять лет назад, в Англии, у компании Riley, но вывезти их в Швецию не удалось бы. На складе лежали запасы спиртного, банки с русской икрой, испанская ветчина, итальянские сыры и оливки. Хозяин, стоя в холодной кладовой, поджал губы: «Придется все оставить». Золота у него, впрочем, хватало и на оплату рыбакам, и на обустройство в новой стране.
– Начну с ларька, с какими-нибудь сосисками…, – он оглядывал элегантный зал, со столами серого мрамора, отполированными половицами, афишами кинофильмов на стенах, с подиумом, где красовался концертный рояль. Фарфоровые пепельницы блистали чистотой, в хрустальных люстрах переливался полуденный свет. Хозяин поправил накрахмаленную скатерть:
– Мой отец кофейню открыл, в прошлом веке. Пятьдесят лет на одном месте…, – вернувшись в кабинет, он занялся подсчетами. Посетитель застал его за расходной книгой. Литовец, глядя на него, вспомнил:
– Саквояж тоже стоял у Файнберга. Я купить его хотел, вещь красивая, для джентльмена. Хотя с таким багажом в Альпы ездят, на лыжах кататься, а не в трюме рыбацкой лодки прячутся, – саквояж был мягкой, черной кожи. Такими же оказались ботинки незнакомца. Он курил кубинскую сигару. Табачный магазин пана Свентицкого тоже закрылся, два дня назад. Хозяин, мимолетно, пожалел, что не собрался зайти к пану Анджею за сигарами. Белокурый мужчина изящным жестом стряхнул пепел:
– Пан Витаутас, здесь…, – он повел рукой в сторону саквояжа, – плата за вечеринку. Аренда зала, провизия, спиртное, труд оркестра, официантов…, – незнакомец говорил на отличном русском языке. Пан Витаутас вспомнил:
– Эмигранты, оставшиеся в Литве после революции, похоже, говорили. Они все бежали. НКВД их в первую очередь арестовывает…, – в городе шептались о камерах и допросах в Девятом Форте. Приговоренных к высшей мере наказания, по слухам, вывозили в лес, расстреливая из пулеметов, как польских пленных офицеров, под Смоленском.
На домах расклеили приказы временной военной администрации. Все банки национализировали, все частные счета с балансом больше тысячи литов, тоже. Коммерческая и личная недвижимость площадью больше ста семидесяти, квадратных метров переходила государству. Предприятия, где работало больше двух десятков человек, становились общественной собственностью.
